...

Она была так не ясна, но естественна, и ее длинные русые волосы, развевающиеся на ветру, казались мне олицетворением первозданности. Глаза ее были не то зелены, как первые весенние листья, а кинь она взгляд на свет - они голубели словно лазурное море где-то на пирсах Севастополя. Она так небрежно сидела на стуле, положив ногу на ногу, а то и вовсе разведя их в разные стороны, и временами кидала взгляд в окно, да так, что можно было ощутить то дуновение ее длинных ресниц, которые мы могли бы сравнивать лишь с шоссе от столицы до севера. Если бы в это время мы смотрели на нее, то не сразу бы поняли, насколько она была начитана и умна, и какими мыслями была забита ее светлая головка, ведь ей было так не важно то происходящее прямо перед ней. Она садилась всегда сзади не потому, что ей было все равно, и не потому, что ей было наплевать. Места сзади поправу пренадлежали ей. Никто бы и не догадался, что садилась она туда просто, чтобы подумать. Она могла часами рассуждать о любви - ведь в ее не больно взрослом возрасте она уже повидала многое. Она была надолго влюблена, и она не раз столкнулась с предательством. И ей было интересно филосовствовать. И какого всегда было наше удивление на ее умение переключаться с одной мысли на другую так быстро. Она витала в своем мире, но это нельзя было назвать шизофренизмом или глупостью. Она умела рассуждать и рассуждать правильно. И мы любили затем спрашивать ее совета, особенно после ее думы. Она была всегда так добра к нам, помогала и любила нас, пусть и не демонстративно. Мы всегда боялись, что она уйдет.